Георгий Мдивани
Солдат Иван Бровкин
Огромная луна светит над деревней. В голубой ночной дымке блестят железные крыши домов, расположенных вдоль широкой улицы.
Аллеи зелёных деревьев, палисадники, дома. Всё залито лунным светом. По улице под звуки гармони степенно гуляют пары.
Впереди всех чуть вразвалку шагает, растягивая трёхрядную гармонь, парень в белой рубашке с непокрытой кудрявой головой. Это Ваня Бровкин. Он ничем не примечателен — ни широкими плечами, ни высоким ростом, ни даже голосом, но когда он, глядя на луну, задушевно и проникновенно поёт свою песню, кажется он и красивым и высоким.
Идущая сзади пара замедляет шаги, постепенно отстаёт и скрывается за калиткой.
Ваня поёт:
Не для тебя ли в садах наших вишниРано так начали зреть?Рано веселые звездочки вышли,Чтоб на тебя посмотреть.Если б гармошка умелаВсе говорить не тая…Русая девушка в кофточке белой,Где ты, ромашка моя?Птицы тебя всюду песней встречают,Ждёт ветерок у окна,Ночью дорогу тебе освещает,Выйдя навстречу, луна.Где бы я ни был — помни о друге,Жди, как любимые ждут.Ведь о тебе все гармони в округеЛучшие песни поют.[1]
Вторая пара тоже постепенно отстаёт и скрывается в переулке.
На скамейке, под кустами цветущей сирени, обнявшись, сидят парень и девушка. Они целуются.
Круглолицая веснушчатая девушка поворачивает голову и шёпотом, словно боясь помешать песне, меланхолично говорит:
— Жаль мне Ваню, — и, вздыхая, добавляет: — Ах, если бы меня так любили, как Ваня любит.
Парень, ничего не отвечая, берёт обеими руками голову девушки и, закрыв глаза, приникает к её губам.
В другом палисаднике — другая девушка с другим парнем. Взявшись за руки, они молча глядят на луну и слушают песню Вани.
На крыльце одного из домов, облокотившись на перила, стоят парень и девушка с тонкими капризными губами. Они тоже слушают песню Вани.
— Ишь, заливается соловей! А всё из-за дочки нашего председателя, — ехидно говорит девушка. — Так и выдаст за него Тимофей Кондратьевич свою Любашку, держи карман пошире!
— А почему не выдаст, если между ними любовь? — спрашивает парень и будто невзначай обнимает девушку за плечи.
— Кому нужна любовь этого бездельника? — презрительно говорит девушка и сердито сбрасывает руку парня с плеч. — А ты чего лезешь?
— Это я так… — бормочет парень. — Может, тебе холодно…
— «Холодно», — передразнивает его девушка. — Какое тебе дело, холодно мне или жарко?
— И за что только ты меня мучаешь? — умоляюще говорит парень и с отчаяния несколько раз ударяется головой о столб крыльца.
— Ну, ты, полегче, дом сломаешь! — восклицает девушка. — Он не твой, а моего отца. И вообще… я ещё не знаю, где мы будем жить… если, конечно, я тебя полюблю.
— Такой дом построю! Первый дом на деревне будет! — восторженно восклицает парень и снова обнимает девушку.
— А ну, руки! Убери руки! — И она сердито сбрасывает его руку.
Ваня уже один шагает по улице и, глядя на голубой дом, в стёклах веранды которого отражается луна, продолжает петь.
Дом председателя колхоза Тимофея Кондратьевича Коротеева. В большой комнате сидят за столом и неторопливо пьют чай Тимофей Кондратьевич — коренастый человек средних лет, с чапаевскими усами на суровом загорелом лице и хитрыми, пронизывающими глазами; его жена, Елизавета Никитична — плотная, ещё красивая женщина; их семнадцатилетняя дочь Любаша и бухгалтер колхоза Аполлинарий Петрович Самохвалов — высокий худой мужчина лет тридцати, с уже лысеющей головой, которая торчит на длинной шее, как тыква на палке. Самохвалов одет с претензией на шик. Его не первой свежести коричневый костюм тщательно разглажен; дешёвый галстук бросается в глаза своей слишком пёстрой расцветкой. Из бокового кармана пиджака виднеется ярко-голубой гребешок, несколько ручек и карандашей. Он редко улыбается, боясь показаться неумным.
— Я, конечно, ни за что не поехал бы на работу в деревню, — говорит Самохвалов, глядя на Любашу, — если бы не вы, Тимофей Кондратьевич. Меня в Москву приглашали… Заместителем бухгалтера целого министерства, но не мог я вам отказать, Тимофей Кондратьевич. — Не сводя глаз с Любаши, он кладёт в стакан несколько кусков сахару и назидательно объясняет: — Сахар полезен для мозгов, особенно для нашего брата… умственных работников.
С улицы доносится песня Вани.
— Чего это непутёвый горланит в такой поздний час? Пьян он, что ли? — сердито говорит Коротеев.
— И за что только прозвали парня непутёвым? — со вздохом произносит Елизавета Никитична.
— А как иначе? — сердится муж. — Лодырь он, и больше ничего.
— Ты виноват, — обращается к Коротееву жена.
— Я? — удивляется Коротеев.
— Да, ты! — наступает жена и, подражая голосу Коротеева, передразнивает его: — «Давай Ваня, давай спой! Люблю я тебя слушать, душа радуется»… Как чуть выпьешь, небось сразу Ваню кличешь.
— Водка музыки требует, — пытается отшутиться Коротеев.
— Сам ты приучил, что на всех свадьбах и посиделках Ваня с гармошкой — первый человек, — продолжает Елизавета Никитична. — А сейчас парня прозвали непутёвым. Это ты его так окрестил.
— И верно окрестил, — отвечает Коротеев. — За гармонь да за песни в колхозе трудодни не начисляют.
— Мать его жалко, — вздыхает Елизавета Никитична.
— моё мнение такое, — начинает философствовать Самохвалов, желая придать значительность каждому своему слову и по-прежнему не отрывая взгляда от Любаши, — человек может петь, когда у него всё, как говорится, в порядке и по службе и дома. И когда в голове есть, от чего петь. А без этого песни и стишки — как опиум, так сказать, отрава…
Ваня останавливается у дома Коротеева. Внезапно сорвавшись с места, он обегает дом с чёрного хода, подходит к деревянному крашеному забору и, подражая соловью, начинает свистеть.
Прислушивается к свисту сидящая за столом Любаша.
— Хорошо на улице, Любовь Тимофеевна! Луна… Так сказать, благорастворение воздухов… — говорит Самохвалов. — Соловьи поют… Красота! Может, пройдёмся?
— Нет, спасибо, мне спать хочется, — небрежно отвечает Люба, вставая с места и потягиваясь.
Не попрощавшись, она выходит в соседнюю комнату.
Ваня продолжает свистеть, глядя на окна дома Коротеевых.
Вдруг одно из окон тихо открывается и в нём показывается Любаша.
Ваня быстро кладёт гармонь на траву и, ловко перепрыгнув через забор, подбегает к окну.
— Любаша… — шепчет он.
— Ох, напугал! — так же тихо отвечает Люба, делая вид, что не ждала его. — Что ты бродишь по ночам, спать мешаешь?
— Зачем тебе спать! Посмотри, какая ночь! — шепчет Ваня. — Не могу я без тебя, Любаша…
Из конуры в углу двора вылезает огромный лохматый пёс Коротеевых, смотрит на Ваню и вдруг бросается на него. Спасаясь, Ваня пытается влезть в окно, но Любаша отталкивает парня.
— Ты что, с ума сошел? Увидит нас отец — убьёт.
От толчка Ваня срывается с подоконника и падает на землю, но тотчас же вскакивает и бежит к забору. Собака за ним. Ваня пытается влезть на забор, но собака тянет его за брюки назад.
Неожиданно забор, не выдержав тяжести, падает на птичник. Ваня падает на землю.
По двору разлетается птица; кудахчут куры, гогочут гуси.
Ваня вскакивает.
В зубах у собаки остается большой клок его брюк.
Ваня бежит сломя голову. За ним с громким лаем несётся собака.
На двор выбегает Коротеев, за ним — Самохвалов.
Неистово лает собака, кудахчут куры, гогочут гуси.
Мычит в хлеву перепуганная корова.
— Воры! Воры! — кричит Самохвалов.
Ваня бежит дворами, ловко перепрыгивая через заборы. Со всех сторон несётся лай собак.
На крыльце дома, в котором помещается правление колхоза, дремлет старик сторож с охотничьим ружьем в руках. Услышав крик Самохвалова: «Воры! Воры!»— он вскакивает с места.
А Ваня в это время перепрыгивает через забор и бежит вдоль улицы.
Сторож, увидев спрыгнувшего с забора и бегущего по улице человека, кричит ему вдогонку:
— Стой! Стой! — и стреляет в воздух.
В избе Бровкиных. В первой комнате за швейной машиной сидит мать Вани — Евдокия Макаровна, худая, маленькая женщина средних лет. Услышав выстрел, она перестаёт шить, прислушивается и недоумевающе пожимает плечами.