Артемов Владислав
ДОБРЫЕ ЛЮДИ
Однажды в конце августа наш сосед по шести дачным соткам Илья Ефимович Понышев, переполошив при входе всех собак, явился на свой участок в седьмом часу утра, весь в репьях, в разорванных на колене брюках, мокрый до пояса от росы, злой и мрачный, затратив на дорогу вместо положенных трех часов целых двенадцать.
От станции Ерденево до наших участков тридцать минут пешего ходу, но в том-то и штука, что волею обстоятельств идти ему пришлось вовсе не от Ерденева, а от какой-то безвестной дальней платформы, название которой, естественно, вылетело у него из головы, поскольку он никогда так далеко не уезжал и на платформе этой был единственный раз в жизни… А ведь электричка могла бы увезти его и еще дальше, если бы чудом не вырвался он из цепких лап, отпросившись в тамбур, якобы покурить…
— Да как же это могло произойти, Илья Ефимович? — недоумевали обступившие его соседи. — Вы только успокойтесь, не волнуйтесь так…
— Ах, эта непролазная российская дурость! — выругался Илья Ефимович, ударил кулаком в испачканную креозотом ладонь, а затем продолжил все тем же злым, сдавленным голосом свой рассказ.
Пробирался он к дому глухой ночью вдоль железнодорожной насыпи, ориентируясь, как он сам витиевато выразился, «по крику петухов и по небесным звездам». Тут, конечно, Понышев немножко приврал, поскольку, как житель сугубо городской, с трудом мог отыскать в небе даже Большую Медведицу, не говоря уже о том, чтобы прокладывать по звездам маршрут. Но врал он или не врал насчет «крика петухов», это все мелочи, а в целом дело действительно получилось для него очень досадное. И вся эта досада приключилась с ним «по причине непролазной российской дурости и из-за тупой русской доброты». Рассказывая о происшествии, он несколько раз рефреном повторил эту фразу, так что слушателям понятно стало, что формула эта была многократно проговорена им мысленно, пока он шел, скользя по мокрым откосам, спотыкаясь и падая во тьме.
Мы тогда много смеялись над случившимся анекдотом, но в конце концов решили, что поделом… Впрочем, по порядку…
Когда-то очень давно Илья Ефимович Понышев окончил экономический факультет института, благо конкурса туда не было никакого, а был даже недобор. Молодежь в те времена стремилась изо всех сил в театральные да на журналистику, так что поступил Илья Ефимович без труда и с первого раза. Он как-то тихо и незаметно с тройки на четверку проучился пять лет, на третьем курсе женился (по его собственному остроумному признанию — на женщине, которая его не взволновала, простодушно полагая, что точно так же не взволнует она никакого другого постороннего мужчину), на пятом сдал государственные экзамены, а через месяц после выпускного вечера работал уже в бухгалтерии швейного комбината. Вот, собственно говоря, и вся биография нашего героя.
Он спокойно и ровно прошел бы свой жизненный путь, шагая посередке, не отставая от всех и не высовываясь вперед, и в конце концов заслужил бы венок и кумачовый гроб от месткома, и проводило бы его до кладбища не менее сорока человек, не считая родственников, если бы не развалилось все кругом так скоро и так глупо… Впрочем, заговорили мы о прошлом Ильи Ефимовича с единственной целью — предварить читателя в том смысле, что Понышев окончил экономический факультет и, стало быть, считать умел. Именно по этой причине ехал он в калужской электричке от Москвы до станции Ерденево без билета.
С другой стороны, не надо кончать никаких институтов, чтобы сообразить: гораздо выгоднее заплатить восемь рублей штрафа, чем покупать билет за восемнадцать. А позора и укоризн от ревизоров Илья Ефимович Понышев не боялся, чхать ему… Это в прежние времена было как-то совестно, когда попадался он контролерам в троллейбусе, и контролеры удивлялись даже, как это — человек солидный, при галстуке, с портфелем, в шляпе… Но верили контролеры на слово, что он проездной забыл в плаще, советовали в другой раз не забывать и отпускали с миром. То есть внешность у Ильи Ефимовича была самая располагающая. Чем-то напоминал он добродушного хомяка. Серьезный и достойный человек — вот какое впечатление производил Илья Ефимович с первого взгляда. Другое дело, что впечатление это было обманчивым и довольно скоро окружающие убеждались в том, что Илья Ефимович не так прост, как показался с первого взгляда, и даже очень-очень не так прост… Более того, Илья Ефимович на самом-то деле порядочная скотина и сволочь редкая, но это уже выяснялось гораздо позднее, когда исправить положение было уже нельзя… Многое можно вспомнить о прошлой его жизни, о всех тех пакостях, которые устроил он близким людям, но речь вовсе не о том…
Понышев когда-то был активный шестидесятник, считал себя романтиком и страстно любил самодеятельную песню, а потому нельзя в этой связи не отметить хотя бы мельком, в скобках одну особенно скверную привычку Ильи Ефимовича — а именно привычку ходить весь день по своему участку в черных сатиновых трусах и громко насвистывать. Это непрерывное насвистывание — при том, что слуха сосед наш лишен абсолютно, — уже через пять минут способно было кого угодно довести до белого каления. Когда же навязчивый свист этот слышишь сутками… В общем, поделом…
Удивительно, что, вполне понимая и осознавая свое природное сходство с хомяком, Илья Ефимович собственными усилиями еще более усугубил это сходство, когда отпустил редкие рыжие усики, которые кустиками топорщились у него по сторонам рта, когда стал прилизывать волосы на лакейский пробор, ото лба к вискам, и особенно тогда, когда купил себе круглые очки с близко посаженными стеклами. Эти очки окончательно довершили неприятное сходство Ильи Ефимовича Понышева с хомяком.
Речь недаром зашла о внешности, ибо внешность в данном случае как нельзя лучше свидетельствует о характере Ильи Ефимовича, об образе его жизни, о привычках, о радостях и огорчениях. Время наше чрезвычайно располагает к тому, чтобы разделить человечество на виды и подвиды именно по зоологическому принципу, — слишком очевидно люди разделились по своему мировоззрению, привычкам и повадкам на волков, шакалов, собак, скорпионов, гадюк, сколопендр, ядовитых пауков и прочее, прочее, прочее… Каково же в таком окружении быть хомяком?
Жизнь Ильи Ефимовича состояла из маленьких удач и маленьких потерь, из мелких радостей и мелких же огорчений… Илья Ефимович, может быть, рискнул бы и бросился однажды за большой удачей, но слишком он был осторожен и прекрасно понимал, что завладей он каким-нибудь большим и аппетитным куском жизненных благ — сейчас же налетят на него со всех сторон алчные хищники и отнимут добычу, может быть, даже и вместе с самою жизнью. Что там далеко ходить за примером — ведь застрелили же только за последние два года и банкира Агуреева, и биржевика Тебенькова, зарезали под рижской эстакадой сутенера Зворыкина, отравили черной икрой начальника таможни Виталия Петровича Муху с домочадцами, и на всех похоронах был Илья Ефимович Понышев, и речи говорил, поскольку это все бывшие однокурсники, сослуживцы и соседи.
А потому он и не высовывался, и не рисковал. Экономил вот на билете до Ерденева десять рублей в случае ревизоров — или, если пофартит, то все восемнадцать — и был вполне доволен.
Понышев все рассчитал верно: электричка до Калуги была последней, а потому вероятность появления ревизоров приближалась к нулю. Они любят работать в поездах многолюдных, дневных, частых, когда удобнее выходить на станциях и пересаживаться на встречную электричку…
Понышев ехал, рассеянно усмехаясь и напрочь отрешившись от внешнего мира. Взгляд его блуждал в иных пространствах. У Ильи Ефимовича, как и у всякого маленького человека, имелось две-три заветных мечты, которые он обычно приберегал для долгой дороги, когда можно было неторопливо и без помех проживать их от начала до конца. Грезы эти помогали скрасить дорожную скуку и убить время. Одну из них, особенно сладкую и увлекательную, проживал он в настоящий миг. «Ну что, милок, — с нехорошей лаской произносил в своей грезе Понышев, намыливая веревку и глядя на очередного трясущегося, поскуливающего от страха негодяя, — сдал Россию? Дореформировался, иудушка ты этакая? Ворюга! Ну-ка, поднимайся с четверенек… Становись на табуретку, суй шею вот сюда……» Празднично гремел туш, и уже висели в грезе этой рядком, высунув страшные языки — и рыжий, и лысый, и кучерявый, и упитанный, а теперь Илья Ефимович готовился вздернуть последнего, главного… реформатора…
Тем огорчительнее было Понышеву увидеть приближающихся к нему из пресной, унылой реальности тетку и дядьку в синих форменных фуражках, с блестящими щипчиками в руках. Следом за ними шел долговязый, сутулый милиционер, постукивая черной резиновой дубинкой по спинкам сидений.