Леонид Эгги
Репрессированные до рождения
Вопреки всему выжившим детям ГУЛАГа посвящается.
… М-а-а-м-а-а!…
Саша изо всех сил бежит в сторону своего барака и чувствует, что опять не успеет спрятаться.
Сзади, догоняя его, приближается дыхание овчарки. На пути – огромный валун. Слезы застилают Саше глаза. Он пытается обогнуть камень, однако лапы овчарки уже толкнули в спину. Он упал, сжался в комок, прикрывая лицо руками, чувствуя слюну, падающую из пасти овчарки, которая рвет на нем одежду. Саша, в страхе, еще раз закричал, призывая на помощь маму, и… проснулся.
Все лицо мокрое от слез, тело покрыто холодным потом от пережитого во сне ужаса.
Этот сон преследует Сашу около года, хотя та собака осталась далеко, там, где они жили раньше. Овчарка была обучена ловить людей и приказы выполняла четко. Такова была забава лейтенанта НКВД Смирнова в подвластном ему спецпоселке, обнесенном колючей проволокой. Несколько раз попадался в клыки овчарки и Саша. Это случалось, когда она выполняла команду: «Привести, раздеть».
Саша краешком одеяла утер слезы. Его взгляд остановился на привычном месте: неоструганных жердях верхнего топчана. Он еще не отошел от кошмарного сна, но постепенно повседневные заботы одолели его: надо проведать Шуру из соседнего барака. Они с мамой недавно прибыли сюда.
Впрочем, и сам Саша прожил здесь всего одну зиму. Раньше он с мамой Катей жил в другом месте, в бараке, где было много-много людей. Каждое утро мама относила его в другой барак, в котором их, таких, как он, было столько, сколько пальцев на руках. Из барака его никуда не выпускали, да и не в чем было выпускать, особенно зимой. Поздно ночью, опять сонного, она приносила его обратно, и он спал вместе с ней на нарах.
Здесь хорошо. У каждого свой топчан, и барак разделен стенками из бревен, и людей меньше. Сколько именно, Саша еще не знает, не умеет считать.
Он соскользнул с топчана (спал одетым, по ночам уже было прохладно), поставил перед умывальником чурочку, иначе до соска не доставал, ополоснул для очистки совести лицо. Мама Катя взяла с него твердое слово, чтобы он мылся по утрам, хотя, надо признать, очень не любил холодную воду.
Из тумбочки достал свою порцию: кашу и хлеб, на котором лежала корочка хлебца от маминой пайки. Она всегда ему оставляла, и на его вопрос, почему сама не ест, мама Катя, шутя, отвечала: – «Ты же видишь, что у меня зубов нет, а твои справятся с любой коркой!» Конечно, Саша справится с любой едой, да ее почему-то мало, а иногда и совсем нет, – в комендатуре говорят, что не привезли. Но Саше не привыкать и настроения это ему почти не портило: сейчас нет – потом будет. Когда очень хотелось есть, он забирался под одеяло, чтобы было теплее, и мечтал о целой буханке хлеба, величиной с него, и он всю ее съедал.
Маму Катю он видел редко: ранним утром, когда никакой шум не мог его разбудить, бригада, живущая в бараке, уходила в лес и возвращалась настолько поздно, что он уже спал. Ночью он всегда просыпался, чтобы убедиться, что мама Катя рядом, – и так до следующей ночи.
Сейчас нужно навестить Шуру. Она очень нравится Саше. Он быстро съел полпайки, остальное оставил на потом, сунул корочку в кармашек, который ему недавно пришили из кусочка материи, как у взрослых, открыл дверь, миновал сушилку и затопал босыми ногами к Шуре, в соседний барак.
По утрам земля подмерзала, но Саше все нипочем, лишь от холодной земли немного щекотно подошвам. Перед окошком, напротив которого, он знал, стоял топчан Шуриной мамы, Саша встал на бревно, служившее всем вместо лавочки, где они иногда сидели… Шура, увидев стоявшего на бревне Сашу, махнула рукой.
– Сейчас выйду.
Он присел на бревно и увидел идущую с ведерком Раю. Саша даже съежился, так ему не хотелось с ней встречаться. Рая на два года старше и иногда пребольно поколачивала, если он ее не слушался.
Ее конопатое лицо скривилось в улыбке:
– Чего сидишь? Шуру ждешь? Нужен ты ей!
– Никого я не жду! Просто отдыхаю.
– Ну и сиди, а я пошла на болото за клюквой. Вот уже наемся, она после заморозков сладкая!
Сразу за бараками было небольшое болотце, где росла клюква, да ее давно съели.
«Иди, иди, да подольше не приходи. Много ты там насобираешь!» – думает Саша, глядя вслед уходящей Рае.
– А чего это ты с Раечкой разговаривал? – спрашивает подошедшая Шура. – Ты же мне обещал, что никогда с ней говорить не будешь.
– Она дорогу на болото спрашивала, чего же мне молчать?
Шура уселась рядом. Саша вытащил из кармана корочку хлеба, разломил ее, посмотрел, какой кусочек больше, протянул Шуре.
– Ешь, мне мама Катя всегда корочку оставляет. У нее зубов нет.
– Саша, а почему ты ее так зовешь? Все говорят, что она твоя бабушка.
– Я знаю, но у Раи мама есть, у Франи есть, у тебя и у других, пусть и у меня будет.
– А где твоя настоящая мама?
Саша тяжело, совсем не по-детски вздохнул:
– Мама Катя говорит, что она далеко, приехать не может, но все равно приедет. У меня и сестра есть, она с мамой живет. Мама Катя обещает, что мы сами к ней поедем, когда НКВД нас отпустит. Пусть у меня пока две мамы будут. Я настоящую маму не помню, но знаю, что она меня любит и не забыла, хочет приехать. Но и ее НКВД не пускает, говорят, что много работы, пока весь лес не вырубят, никто никуда не уедет.
Шура задумалась, не забывая грызть корочку:
– Две мамы не бывает, я знаю, – категорично заявила она.
– А вот у меня есть и всегда будет!
Шура спорить на стала, чем успокоила Сашу. Она ему нравилась тем, что умела вовремя замолчать. Он ее за это давно любит – почти три дня, после того, как Рая последний раз его побила.
Саша покончил со своей корочкой, дождался, когда Шура догрызет свою, и предложил пойти погулять.
– А ты и с Раечкой гулял?
– Совсем немножко. Она быстро ходит, я за ней не поспевал и она меня за это ругала. Больше с ней не буду ходить, только с тобой.
– А кто Раю на саночках катал? – снова спрашивает безжалостная Шура. – Мне Франя все рассказала.
– Она меня заставляла, а если я не слушался – била веником. Да я ее совсем тихо возил и все больше по бугоркам, чтобы трясло.
– Трясло?! А кто говорил, что он ее любит?
– Неправда, я ее совсем немножко любил, чуть-чуть, а сейчас я тебя люблю.
– А как ты меня любишь?
– Крепко-крепко, хочешь, я тебе все корочки буду отдавать?
Шура опустила голову и произнесла:
– Не надо корочки, я тебя и без корочек буду любить.
– Шура, пойдем к речке, там в луже, рыба живет, мы ее поймаем и уху сварим.
Ребята, взявшись за руки, побежали к речке. Саша топает по земле голыми ступнями, порой скользя по глине, но Шура поддерживает его. Сама она в ботиках, сшитых из старых галош.
На берегу реки небольшая лужа, в которой плавает рыбка. Ее выкинуло волной от парохода и вернуться обратно в реку она не может. Рыбка в руки не дается. Саша взбаламутил всю воду. Шура, стоя у края лужи, говорит ему, где рыбка показалась. Наконец, рыбка затрепетала в руках у торжествующего Саши. Но что такое? В воде рыбка казалась большой, а сейчас в его ручке – совсем малюсенькая. Какая уж тут уха!
– Шура, давай отпустим, она совсем маленькая, ее, наверное, мам ищет.
– Я сама хотела тебе это сказать, конечно, пусть плывет домой. Дай, я отпущу ее.
Взяв у Саши рыбку, холодную и скользкую, Шура наклонилась над водой:
– Плыви и больше не попадайся никому, а то тебя съедят, – она сунула ладошку в воду, что-то ударило Шуру по пальцам, и рыбка исчезла в глубине реки.
Ноги у Саши замерзли, он обмыл их и предложил Шуре возвращаться в барак. Поднимаясь на берег, Саша поддерживает Шуру под руку, что принимается как должное.
Проводив ее до барака, Саша задумался и вдруг предложил:
– Давай поженимся!
– А зачем?
– Тогда не надо будет ходить друг к другу, вместе будем жить. Скоро зима, а у меня на ноги ничего нет.
– Хорошо, Саша, я согласна, но у мамы нужно спросить.
– Чего спрашивать? Мне мама Катя разрешит, я знаю.
– Все-таки, я спрошу. А где мы жить будем?
– В нашем бараке. На топчане места хватит.
– А как же моя кукла Настенька?
– Забирай куклу. Вот ты какая. Раз мы муж и жена, у нас свои дети будут. Все вместе будем, – мама Катя, ты, наши дети, а раз не можешь без своей куклы, то пусть и она с нами будет. Сегодня же скажем – ты своей маме, а я своей.
На этом они распрощались и разошлись по своим баракам, думая о предстоящей семейной жизни.
Как Саша ни крепился, но, измученный бесплодной борьбой с клопами, которые совсем озверели перед зимой, он проспал приход бригады, которая задержалась до поздней ночи, – грузили бревнами баржу.
– Саша, Сашенька! Просыпайся, детка, иди мойся, сейчас кушать будем.
Саша потянулся во весь свой мужицкий рост, потер кулачками глаза, спрыгнул с топчана, выскочил на крылечко, справил малую нужду, встал под рукомойник, усиленно тер лицо мокрыми ладонями, – при маме Кате не схитришь, она любит чистоту, – и сел за общий стол, где расположились почти все, жившие в бараке. За долгое время это был первый выходной, который женщины хотели использовать для стирки и починки одежды.