Helene P. Scheglova
Наследник герцога
Посвящается тем, кто был со мною рядом всѐ это время, поддерживал морально и верил в меня. Я выражаю самую большую дружескую благодарность этим людям.
АвторГлава 1
Пять лет назад, или Не всё поддаётся законам логики…
Наступила долгожданная вторая половина августа. В Лиссабоне в колледже искусств началась учебная пора. Те, кто тут учился не первый год, выгодно отличались от новичков, в чьих взглядах присутствовал некий страх и робость. Они долго путались по коридорам, изучая обстановку или попросту разыскивая свою аудиторию. В то время как старшекурсники шли уверенно, даже не глядя под ноги, так как за время учёбы изучили на паркете все малейшие выступы, за которые можно было споткнуться.
В одном из классов, столпившись у входа, находились в основном новенькие. Они стояли, тихонько перешептываясь, пока почтенных лет учитель заканчивал зачитывать фамилии, вызывая для знакомства поочерёдно всех своих учеников.
– …Фредерик ле Гранж…
– Я, господин учитель, – из толпы вышел светловолосый высокий юноша весьма чопорного вида.
– Дерек МакКингли…
– Я, господин учитель, – необычно низенький для своего шотландского происхождения юноша выступил на шаг вперёд и слегка поклонился учителю.
Вдруг учитель на несколько секунд замолчал, словно вчитываясь в написанное на листе бумаги, который он держал в руках. Он поправил очки и снова повнимательнее стал разбирать фамилию словно по слогам, не веря своим глазам.
– Эдмон де Гарнье? – он вопросительно и с лёгкой дружеской улыбкой посмотрел туда, откуда, пробираясь сквозь толпу, выходил к центру необычайно привлекательный молодой человек лет семнадцатити, чья внешность очень напоминала ему одного хорошего знакомого.
– Я, господин учитель… – прозвучал его мягкий голос.
Учитель улыбнулся. Юноша, не заметив этого, а может, не подавая вида, что узнал преподавателя, ввиду некоторых своих логических рассуждений, с поклоном отошёл на пару шагов назад.
– Что ж! – продолжил мастер, – добро пожаловать в наш колледж, господа. Занимайте свободные мольберты и приступим к занятиям.
Ученики стали рассаживаться. Из двадцати человек нашлось как минимум десять, кто обратил внимание на Эдмона. Что-то в нём было такое, что неизменно притягивало взгляд. Немудрено, если бы в классе присутствовали девушки, но речь сейчас шла не о внешней красоте, которой можно было позавидовать даже будучи лицом мужского пола. Его матово-бледное лицо с тонкими чертами выдавало чистокровного аристократа, однако даже эта бледность навряд ли приписывалась только его происхождению. Те, кто осмелился взглянуть на него хоть раз, испытывали дрожь и холод, пробегавший по всему телу: его серо-голубого цвета глаза смотрели так, словно заглядывали в самую душу собеседника, словно читали все мысли и подвергали мучительным пыткам сознание изнутри. Что могло заставить столь молодого человека так смотреть на окружавший его мир?
Он снова погрузился в себя спустя минуту – это помогало ему сосредоточиться на своих мыслях и создать невидимую преграду от шёпота и присутствия окружающих. Несколько плотно сжатые губы, казалось, не давали вырваться крику боли из глубины его души. Так казалось… а может быть, это было правдой. Весь одетый неизменно в чёрное, кроме рубашки, он производил впечатление скорбящего, да и выражение глубокой печали на лице лишний раз служило доказательством. Он медленно прошёл к свободному месту и бесшумно опустился на стул, потупив взгляд в пол, но тем не менее внимательно слушая учителя.
– Итак, – продолжал маэстро; голос его звучал уверенно, но мягко и успокаивающе, – сегодня у нас первый урок по графике. Я бы хотел познакомиться не только с вами, как с художниками, но в первую очередь с вашим мировоззрением. Поэтому я решил сделать небольшую проверку вашего уровня, чтобы в дальнейшем мне было легче поправлять ваши ошибки, если таковы найдутся. Материал для эскиза в свободном стиле и тематику вы выбираете на своё усмотрение. Сегодня я не устанавливаю никаких правил, господа. Всё согласно вашему желанию. Что ж, приступайте.
В аудитории зашелестели листы бумаги, открывались-закрывались портфели для извлечения перьев, туши, карандашей и красок – всего, что необходимо для урока. Учитель тем временем вернулся к своему столу, положил документ на стол и встал возле окна, желая поглядеть, что происходило в саду под окнами аудитории. На самом краю парка за забором, который отгораживал часть колледжа, где занимались дамы, он увидел девушку с граблями, которая старательно вычищала лужайку от сухих листьев.
– Бедное дитя… – прошептал он, несколько помрачнев, и, обратив взгляд к аудитории, весьма притягательным субъектом которой стал юный герцог де Гарнье. Глядя на юношу, он даже немного улыбнулся, так как очень был рад видеть среди своих учеников сына того, кто ему был словно родное дитя. Луи Милле никогда не забывал об Антонио, а тот, в свою очередь, судя по присутствию Эдмона в этом колледже, не забывал о старом учителе. Теперь уже очень старом… Много лет прошло с тех пор. Сам Антонио тогда был ненамного старше мальчика, который сейчас сидит в самом конце класса, что-то рисуя на листе бумаги. Милле было давно за шестьдесят, но он по-прежнему оставался таким же щуплым и подвижным, хотя и не настолько, как раньше, – старость и сердечная болезнь брали своё, а года были неумолимы в своём беге.
Милле уселся в кресло, ожидая, когда по его расчётам студенты нарисуют что-то вполне приемлемое для критики. Потом учитель стал прохаживаться между рядами мольбертов, внимательно разглядывая, что и как каждый изображал. Ему нетрудно было определить темперамент человека, его характер и привычки, едва взглянув на штрихи, линии и цвет. Он уже знал о каждом буквально всё. В аудитории в основном присутствовали люди молодые и жизнерадостные. Повсюду вырисовывалась жажда жизни и приключений; яркие краски и свободные штрихи выдавали легкомыслие и беззаботность. Но так и должно было быть в их возрасте. Впрочем, всё зависело от человека…
Милле не знал Эдмона так хорошо, как Элен или Антонио. С минимальной погрешностью он бы смог сказать, что бы рисовал герцог, если бы по-настоящему увлекался изобразительным искусством. Но было очень интересно узнать, как воспринимал мир его юный сын. Милле подошёл ближе и застыл в немом оцепенении: мало того, что рисунок напрочь был выполнен в мрачных тонах, да ещё к этому присоединился не менее мрачный сюжет. Картина изображала мёртвого юношу, лежащего на самом краю берега моря; его рука, застывшая в жесте мольбы, была протянута вперёд к глади воды; сам же юноша был избит плётками и по всему телу виднелась запёкшаяся кровь. Милле вздрогнул, почувствовав, как холод пробежал по его спине, а кончики пальцев словно заледенели. Картина была выполнена профессионально. Слишком профессионально для того, кто только пришёл в колледж. Но краски и сюжет навевали отчаяние, аппатию, депрессию и призыв смерти.
– Эдмон… – позвал учитель.
Юноша обернулся и, сообразив, что перед ним стоит учитель, вскочил со своего места.
– …останьтесь, пожалуйста, после занятий, мне надо с вами поговорить, – закончил тот.
– Хорошо, господин учитель, – с поклоном сказал юный герцог.
Милле отошёл в сторону. Несколько человек, обративших внимание на то, что произошло, и на разговор учителя и ученика, зашептались.
– Что у него там такое, что ему приказали остаться после занятий? – спросил один из них, кто ближе всех находился рядом с тем местом, где стоял мольберт юноши.
– Понятия не имею, – ответил сидевший рядом.
– Странно…
– Согласен. Дождёмся перерыва между занятиями и всё узнаем.
Так получилось, что Эдмон закончил работу до назначенного срока. Милле заметил это, подошёл к нему и, выяснив, что работа завершена, отпустил юношу в парк на свежий воздух, напомнив, что тот должен прийти ровно через час для беседы.
Эдмон вышел на улицу и пошёл в глубь парка. Гуляя здесь вчера впервые, он увидел скамейку в самом углу под забором. Там никто не будет его видеть и никто не потревожит его мысли. Ему сейчас вообще ничего не хотелось, кроме смерти, на которую он не имел права во имя родителей, а особенно отца, которого он снова обрёл. Он сейчас чувствовал, что ни на что не имеет права, даже на смерть, которая забрала у него Джулию. Забрала вместе с его радостью, счастьем и будущим. Всё так опостыло в последнее время. Ничего не хотелось: ни жить, ни учиться, ни рисовать. Он бы сейчас запросто прыгнул с высокой скалы или бросился под экипаж… под тот самый, который сбил девушку. Душа Эдмона превратилась в ледяной айсберг, покрытый снегом, она замёрзла и оцепенела. Разрываясь между необходимостью жить ради родителей и желанием быть рядом на небесах или в аду с той, кого любил, Эдмон начинал впадать в депрессию, вызывавшую неудержные слёзы, беспокойство и ненависть к самому себе. Он сел на скамейку в самый угол за живой изгородью из вечнозелёного кустарника, который полностью скрывал его от всеобщих глаз колледжа, и заплакал, закрыв ладонями лицо. Ему так трудно было удерживать слёзы в присутствии посторонних. Все считали его сильным человеком, он и был сильным, но не сейчас. Из-за боли. Но не физической, которую можно вылечить, а той раны души, к которой нельзя коснуться, к которой нельзя приложить целебное лекарство. Возможно, рана и заживёт, но шрам останется навеки. Что бы сейчас ему ни говорили и что бы с ним ни делали – ему было безразлично. Он сможет выслушать любые слова в свой адрес и не произнёсет ни звука, даже если его станут жестоко истязать.