Ник Кайм
Огнерожденный
Забыв о запретах, Евангелина бежала по часовне Священного Убежища.
Она неслась, словно преследуемая по пятам гончими Хаоса.
Поминальные свечи, медленно оплывая, озаряли девушке дорогу в одном из поперечных нефов, а статуи святых мучеников укоризненно смотрели на неё из теней в глубоких нишах. Пробегая по святому притвору, Евангелина пыталась собрать воедино собственные видения, но тихий стук её сандалий по холодному полу обители, звучавший в окружающем безмолвии громче взрывов зажигательных бомб, вносил сумбур в мысли.
Кровь.
Она видела её, лившуюся с небес алым дождем.
Все истекут кровью, обещали голоса. Черепа для трона…
Последние слова вызвали у Евангелины дурноту. Она ощутила запах машинного масла, почувствовала на языке привкус железа. В ушах прозвучал резкий лязг механизмов, хотя в обители по-прежнему стояла гробовая тишина.
В галерее Благочестия девушка отыскала отца Люмеона.
— Дитя моё, упаси Император, что с тобой случилось?
Запыхавшаяся Евангелина, худая до невозможности девушка в невзрачной светлой рясе, только ловила ртом воздух.
Отец Люмеон, весьма официально выглядевший в своем одеянии, выбрался из-за стола чёрного дерева, на котором лежали многочисленные пергаменты и инфопланшеты. Рядом находился механизированный помощник-лексиканий, записывавший нейропером рассуждения священника. До появления девушки тот трудился над опусом «Приведение местных народных верований к соответствию положениям Имперского Кредо» — непростая работа, которую с удовольствием отложил даже такой набожный человек, как отец Люмеон. Отогнав парочку привлеченных шумом кибернетических херувимов, спустившихся к ним на ангельских крыльях, священник подошел к Евангелине и мягко коснулся её щеки, заставляя поднять глаза.
— Успокойся, дитя…
Исступление Евангелины сменилось глубоким смятением.
— И объясни, в чем дело.
Сестра-госпитальер тряслась всем телом, глядя на него глазами, полными слёз. Ответа так и не последовало.
— Пойдем со мной, — отец Люмеон неторопливым шагом сопроводил девушку на вычурный балкон, с которого открывался вид на всю Гробницу IV.
Повсюду, куда ни обрати взор, возвышались храмы и кафедральные соборы, возносились к небесам колокольни с зубчатыми вершинами, толпы паломников шествовали по изукрашенным мостам над глубокими ущельями, а в воздухе порхали стайки херувимов. Армии праведных, адептов Экклезиархии и её наиболее ревностных защитников, населяли мир-святыню. Зрелище радовало душу отца Люмеона каждый раз, когда он выходил на балкон.
Сестра Евангелина явно не испытала подобного блаженства. Вновь разревевшись, она затряслась и отвернулась, показывая на небо.
Подняв голову, священник понял, что солнце Гробницы изменилось. Прежде желтое, оно покраснело, и под его багряными лучами бледные каменные стены соборов казались вырезанными из костей и измазанными кровью.
— Что ты видела? — отец Люмеон сжал плечи Евангелины, умышленно причиняя ей боль. — Объяснись, немедленно!
Их взгляды встретились. Взор девушки наполнял страх и предчувствие беды, глаза священника покраснели и пылали праведной яростью.
Что видела она в бездонной тьме? И отчего кровоточило небо?
Евангелина поведала всё.
Крепко сжимая руку девушки, чтобы та не отставала, отец Люмеон спешил по безмолвным коридорам бастиона-монастыря. На них с Евангелиной украдкой посматривали другие сестры-госпитальеры Ордена Внутренней Святости. Некоторые из них несли в руках поминальные свечи или дымящиеся кадила, испускавшие резкий аромат. Все сестры держали очи долу, но явно приходили в смятение при виде того, как одну из послушниц Ордена, пусть даже самого низкого чина, куда-то уводят с такой поспешностью. Отец Люмеон проносился мимо них, лишь изредка останавливаясь, чтобы активировать отпирающие устройства позолоченных взрывозащитных дверей и механизированных архиврат. За ними открывались хранилища артефактов и заполненные стазис-капсулами реликварии под чудно освещенными потолочными сводами, уставленные колоннами, украшенными изящной скульптурной работой. Всё это смазывалось в цветное пятно, на которое отец Люмеон не обращал никакого внимания.
Священник все время молчал, нахмурив брови с выражением человека, задавшего вопрос и получившего ответ, который совершенно не желал услышать. Скосив глаза на Евангелину, отец Люмеон заметил, что лицо девушки посерело, словно присыпанное пеплом.
В Ордене никогда прежде не случалось ничего подобного.
Понемногу религиозная строгость бастиона-монастыря сменилась военной функциональностью. Свинцово-серые плиты стен росли вокруг них, словно переборки на корабле, направления определялись по выдавленным номерам казарм и предупреждающим стрелкам-ёлочкам на полу. Далекий звон, сопровождавший занятия боевой подготовкой, звучал приглушенным припевом к их не столь громким шагам.
До сих пор Евангелина не покидала пределов часовни Священного Убежища и пристроек к нему, в одной из которых располагалась спальня, которую она делила с другими послушницами. Первый раз оказавшись в этой части огромного бастиона-монастыря, девушка нашла её холодной и неприветливой. Сотрясающие воздух отзвуки стрельбы на каком-то далеком тренировочном участке терзали уши Евангелины, а лязг клинков неприятно отдавался в позвоночнике.
Отцу Люмеону, почувствовавшему нежелание девушки двигаться дальше, пришлось чуть ли не тащить её за собой остаток пути. Их странствие завершилось в конце длинного, пустого коридора, где священника и послушницу встретила одинокая фигура, освещенная сверху сиянием люминосфер.
В её облике угадывались очертания крестоносца, алая ряса служила символом крови мучеников, текущей в жилах воительницы. Серебряный шлем полностью скрывал черты защитницы веры, но её поза говорила о том, насколько сурово и непреклонно лицо под маской брони. В одной латной перчатке воительница держала щит крестоносца, размером почти с неё саму. Подобную тяжесть, дополненную весом меча в другой руке, она могла поднять лишь благодаря серебряному силовому доспеху, увешанному печатями чистоты, цепями благочестия и святыми пергаментами. Громадное лезвие оружия защитницы веры, потрескивавшее разрядами энергии из невидимого источника, покрывали миниатюрные набожные письмена.
Подойдя вплотную, отец Люмеон обнаружил, что меч направлен прямо на них.
Священник поднял висевший у него на шее образ аквилы, цепочка которого одновременно служила чётками. Каждая из бусин представляла собой обработанную костяшку пальцев имперского святого, поэтому подвеска одновременно являлась знаком положения отца Люмеона и могущественным символом веры.
— Именем Императора, я должен немедленно поговорить с канониссой Игнацией. Дело крайней важности.
Легкий наклон внушительного шлема крестоносца позволил понять, что она рассматривает Евангелину, съёжившуюся рядом с отцом Люмеоном. Какое-то время воительница не двигалась, и почтенный священник испугался, что она собирается зарубить их обоих.
Повинуясь неслышной команде, взрывозащитные двери за спиной защитницы веры отворились, будто расколотые ударом невидимой молнии. Опустив меч, воительница отступила в дымку, образовавшуюся из-за разницы в давлении внутри и снаружи врат.
Утерев лоб рукавом, отец Люмеон вновь потащил Евангелину за собой, зная, что к утру у него прибавится седых волос на висках.
Вой сирен оповещения заставил их остановиться на полушаге.
В бастионе-монастыре поднялась тревога.
— Уже началось… — выдохнул священник.
Грохот тяжелых сапог приближавшихся к ним воинов разнесся по коридору. Канонисса Игнация собирала своих бойцов.
Гробница IV оказалась под ударом врага.
Шла массовая эвакуация, и флотилии судов — лихтеров, круизных ковчегов, быстроходных яхт, клиперов и десантно-штурмовых кораблей — уносились с поверхности целыми стаями, словно мошки, спасающиеся от лесного пожара. Оставшимся на земле, тем, кто не обладал челноками, способными доставить их к висевшим на орбите звездолетам, предстояло убегать на своих двоих. Толпы людей запрудили дороги, некоторые из них жались друг к другу, ища поддержки, прочие кричали, требуя освободить проход. Хозяева немногочисленных пассажирских шагоходов или полугусеничных транспортников вскоре так же безнадежно застряли в давке, как и пешие беженцы. Отчаянные гудки их машин напоминали стоны обреченных на гибель.
— Полный хаос, — Цу’ган не смог удержаться от презрительной улыбки, блеснувшей на чёрном лице. Не темнокожем, но истинно чёрном, словно оникс, и таком же твердом. Алый шип бороды торчал из подбородка воина, словно указующий перст обвинителя, пока он наблюдал за толпой через одну из смотровых щелей «Неумолимого».